Язычник [litres] - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин

Однако ты его притащил.

Свеженцев выдвинул из-под кровати чемодан, стал шарить до самого дна, в беспорядке перемешивая вещи, достал несколько мятых бумажек.

– Гриша, будь человеком, сбегай. – Опять наклонился к японцу. – В сей же час оживим.

Японец открыл глаза и болезненно смотрел то на одного, то на другого, переводил взгляд на окно, на стол, на дверь, на вбитые прямо в стену у двери большие гвозди, на которых вспух целый ворох курток, телогреек, спецовок, бушлатов, на лавку с оцинкованным ведром, опять на людей. И пристально всматривался в них: нет, он не помнил этих русских. И дом, куда его накануне привели на угощение и ночлег, был тоже совсем другой.

Свеженцев еще ближе придвинул к нему лицо.

– Чего, браток, агу, держись, сей же час оживим.

Гриша прибежал, с радостью сообщил:

– Магазин закрыт, так я самогоночки принес.

Бубнов психованно махнул рукой.

– И-эх, идиотия…

– Ничё, ничё, – закивал Свеженцев. – Оформим. – Открыл самогонку, понюхал, чего раньше ни за что не стал бы делать – сразу стал бы пить. – Ничё, ничё… – И заговорил с Гришей сердитыми словами, но голосом совсем не сердитым, а даже мягким, ласковым: – Не стой, как памятник, стакан давай, и ты, Коля, налей воды и чего-нибудь зажрать. Или нет, не воды, а из той банки рассолу.

– Нету больше рассолу, вылили.

– Как – вылили?.. Жаль. Ну, налей воды.

Японец, видя булькающую жидкость, застонал, отвернул лицо к стене.

– Водка – ноу, – убежденно замотал головой Свеженцев. – Ноу водка. Зизис виски. Виски – йес! Инглиш. Шотландыя. Виски из Шотландыя, вери гуд. Надо, браток, надо. Ты не боись. – Он приступил к постели. – А то ведь – мо-оре, моменто мо-ори… Гриш, ну-ка посади его, подержи голову. – И опять ласково, сюсюкая, как с младенцем: – Ты не бойся, залпом ее, родимую, и опять светло станет.

Гриша подсунул под голову японца широкую сильную ладонь, чуть приподнял. Тот не сопротивлялся.

– Пей, буль-буль, – ласково говорил Свеженцев, поднося к его губам стакан с мутной болотной жижей.

Японец, тяжко скашивая глаза, взял стакан холодными пальцами и вдруг спешно, булькая, пуская струи на щеки, стал крупно пить.

– О, – радостно сказал Свеженцев, – видать, не первый раз прижучило.

Японцу дали воды в ковше, он запил, часто задышал, мотнул головой, и Гриша опустил его, затылок его влип в подушку, он закрыл глаза.

– Теперь тщ-щ-щ… – Свеженцев на цыпочках отошел от кровати. – Теперь тщ-щ-щ… – Он первый сел за стол, к початой бутылочке.

Спустя полчаса на УАЗе примчался Сан Саныч с воспаленными, красными глазами.

– Где?! Живой? Целый? – Влетел в дом, увидел отечное, но уже улыбающееся узкоглазое лицо уважительно поднявшегося из-за стола японца и сам в изнеможении опустился на лавку, едва не спихнув ведро. – Что ж ты со мной делаешь, а?.. Я с ног сбился, а он… – Сан Саныч совсем обмяк. – А вы…

– А что мы? Мы делали реанимацию.

– Эх, народ… ну что за народ… – Он достал из нагрудного кармана сигарету, руки его тряслись. – Его Ефимочкины потеряли. Им определили двоих. А ночью уже Ефимочкин прибегает ко мне и говорит, что один вышел во двор и ушел с концами в неизвестном направлении… Вот так-то. – Он сделал несколько глубоких затяжек, немного стал успокаиваться. – Пора ехать, – кивнул он японцу, который пил крепкий чай, закусывал неохватным бутербродом с икрой. – Плис… гоу, би-би, авто… – Сан Саныч руками покрутил воображаемую баранку. – У них по расписанию посещение могил предков.

Японец отложил недоеденный бутерброд, встал из-за стола, принялся почтительно кланяться хозяевам, те тоже вскочили.

– Их тридцать пять человек – и половины не явилось, мотаюсь по всему поселку, собираю. – И, пока японец одевался, Сан Саныч, с опаской посматривая на него, торопливо рассказывал еще: – Это все дело житейское. А вот что еще. Подъезжаю к клубу. На девять часов – сборы. Выхожу из машины. Что делать? Пропал делегат. А у клуба уже человек пять-шесть. Подхожу. Все кланяются, здороваются. А двое, студенты, что ли, или журналисты, кланяются на тот же манер и вдруг начинают меня по-нашему что ни на есть поливать и по ё…, и по п…, и по х…, у меня аж мурашки по спине. Оказывается, какой-то чудила подучил: мол, так и так по-русски здороваться надо. Вот тебе и поздоровались…

Сан Саныч увез японца, и Свеженцев тоже собрался, пошел на старое японское кладбище.

Имело оно вместо ограды по периметру узкие и крутые земляные валы в метр-полтора, обросшие жестким карликовым бамбуком и шиповником, насквозь пронизанные корнями и оттого крепкие, за много десятилетий почти не просевшие. Каждая старая могилка тоже была обнесена валиком поменьше. Каждая могилка – ячейка в обособленном мирке, и весь уклад тех людей, которые ушли здесь в землю, когда-то и на земле был строго рассечен на ячейки обязанностей и традиций, и никто из них ни при жизни, ни по смерти ни на сантиметр не выходил из своих ячеек, ни при жизни, ни по смерти не оставляя возле себя и после себя ничего сверх того и даже меньше того, что было врезано-вписано в их культуру острием самурайского меча.

Две-три тропки тянулись через кладбище – их уже набили после японцев дети и тетки, ходившие за кладбище по ягоды и не признававшие никаких ячеек. Так что кладбище в обычное время никто не тревожил, кроме мальчишек. Здесь ни взять, ни посмотреть было нечего: только несколько гранитных тесаных надгробий с богатых могил, разбитых и поваленных как ни попадя, да сплошной ковер бамбука и полевых цветов. Но теперь цветы пожухли, травы налились осенней тяжестью, шиповник вывалил крупные красные плоды. Зато надгробия кто-то попытался установить на могильные плиты – наверное, пограничники из комендатуры – наспех, камень на камень. А как нагородили, какой камень откуда – никто не смог бы разобраться, что-то, наверное, поставили совсем не туда. Да и было понятно всем, и местным, и японцам, что пройдет время – и надгробия опять будут завалены.

Из делегатов на кладбище не пришло и половины – остальные, наверное, были не в силах. Свеженцев в сторонке закурил, смотрел издали, как японцы склоняются у могил, раскладывают букетики цветов, в землю втыкают белые полированные дощечки со столбцами каллиграфически изящных черных надписей. Местные держались в сторонке. А еще подальше, у забора пограничной комендатуры, переминались несколько солдатиков. К Свеженцеву подошел высокий одутловатый капитан-пограничник по фамилии Трунов. Он сначала только кивнул Свеженцеву, и оба они отвлеклись, стали смотреть, как подъехал УАЗ Сан Саныча, привез еще троих делегатов, и как выводили из машины старого японского деда. Трунов вдруг заговорил:

– Ты думаешь, им нужны эти могилки? Ни у кого из них никто здесь не лежит, а японец на чужую могилу… да чихать он хотел на чужую могилу. И пройдет – наступит, не заметит. А просто мобилизовали чиновников и отправили понтуху создавать. Они все сделают, чтобы выцыганить острова: шумиху поднимут, кого-то купят, да уже купили, ты вот купился, ты у нас герой, сдал острова.

– Чего я сдал?..

– Тебя в утренних новостях по всем каналам там показывали. Расспросим местных жителей, что они думают о возвращении четырех островов Японии, а ты: хорошо да справедливо…

– Я не так говорил…

– Выходит, что так. Ты уж прости, Свеженцев, но ты просто дурак, я на тебя обиды не держу. Меня другое заедает – почему они все время говорят: четыре острова, а хотят забрать восемь? Где четыре, где восемь? Это уж не хитрость, брат, а что-то другое… Ты думаешь, им Курилы нужны? Они Хоккайдо заселить не могут. Им Курилы нужны, чтобы только нам рожу утереть. И утрут, будь спокоен. Те продажные пацаны, от которых все зависит… они за деньги сдадут что угодно и кого угодно и грязи с дерьмом съедят – не поморщатся. Им морду говном утирают, а они глотают и лыбятся на весь телевизор…

Свеженцев пожал плечами и отошел от ворчливого капитана. А через некоторое время делегатов повели с кладбища. И опять Свеженцев не увидел ничего притягивающего внимания, как-то все обернулось непримечательной ходьбой туда-сюда. Следом за японцами поплелись местные, но не успели еще спины их скрыться за поворотом, как солдаты-пограничники с неохотой пошли